Антибард: московский роман - Александр О`Шеннон

Вера вздыхает.

«Вот именно!» — сердито думаю я.

Пиздец, как хочется курить!

И выпить…

Я смотрю в окно. В стекле отражается мой тусклый, больной взгляд. То ли Ленинградское, то ли уже Волоколамское шоссе. Дождь стучит по крыше…

— Я даже спиться толком не могу, — жалуюсь я, — организм не принимает…

— Ну и не надо, — успокаивает меня Вера.

— А твой Александров-то пьет? — спрашиваю я почему-то.

— Александров?

Тон сразу меняется, становится жестким и язвительным. Тон разочарованной женщины.

— Да не сказала бы, что пьет… Так… Выпить, конечно, любит, но в меру. И все больше за чужой счет…

О, это мне знакомо! Уважаю…

— Правда, в последнее время часто зашибать стал. Наверное, друзья новые появились… Или сам стал больше зарабатывать, а мне не говорит…

Ну, тут я его тоже понимаю.

— …все небось на своих малолеток тратит.

«А на кого же, Верунчик, — думаю я, — их ему еще тратить? Не на тебя же, как это ни печально… У него сейчас в этом смысле самый опасный возраст. Хочется, как Кисе Воробьянинову, быть неотразимым и поить очень сухим мартини десятиклассниц. Хотя я на его месте купил бы все-таки стиральную машину».

— Подъезжаем к «Соколу», — объявляет водила, — дальше куда?

Я объясняю.

— Знаю, где это, — кивает он.

— Ну вот, — говорю я Вере, — подъезжаем… Сколько сейчас времени?

— Начало девятого. Мы не опоздаем?

— Нет, нормально. Спою в конце. Для исполнителя это даже лучше. Престижней. Пусть мне Бумагин и Смирнова публику разогреют. Их все равно, пока не охрипнут, со сцены не стащишь. Главное, чтобы публика была…

Вечная проблема.

Поворачиваем и въезжаем в темные дворы. Мрак и слякоть. Сейчас наверняка утонем в какой-нибудь луже. Черт бы все это побрал!.. Я вглядываюсь в окно и говорю Вере:

— Давай сто рублей.

Вера роется в сумочке и подает мне деньги. Я добавляю остальные (чтобы совесть не мучила, я же не Александров все-таки!), протягиваю водителю и прошу:

— Остановите, пожалуйста, около этой арки.

Машина деликатно объезжает большую лужу и останавливается на более-менее сухом месте. Мы выбираемся, и я чувствую, что льет меньше, но в воздухе разлита сырость. Лицо сразу становится мокрым и замерзает. Ветер подхватывает нас с Верой и тащит в арку. Арка гудит, как аэродинамическая труба. Держась за руки, идем, перепрыгивая через лужи, во внутренний двор огромного сталинского дома…

Такие дома при Иосифе Виссарионовиче сплошной стеной ставили вдоль всех крупных магистралей Москвы, на пути возможного следования войск гипотетического агрессора. Подъезды всегда делали с другой стороны, со двора, чтобы неприятелю как можно труднее было ворваться в здание, а попасть во двор можно только через арки, которые в случае опасности плотно закупоривались бы танками. Каждый дом должен был превратиться в маленькую Брестскую крепость или Дом Павлова. Жильцы же, видимо, лили бы с крыш и из окон прямо на головы нападавших кипящую смолу.

Ноги слушаются меня плохо, видимо, укачало или от пьянства, да еще Вера не отпускает мою руку, и при очередном прыжке я опускаюсь прямо в лужу. Лужа глубокая, я чувствую, как ледяная вода заливает мне ноги.

— Вот задница! — бешено вскрикиваю я.

— Что случилось? — испуганно спрашивает Вера.

— Утонул…

Будь оно все неладно!

Всего меня начинает корчить от сильнейшего раздражения по поводу Веры, которая виновата только в том, что связалась с таким конченым распиздяем, как я, по поводу этой вечно дерьмовой погоды, потому что в Европе — Гольфстрим, а у нас всегда был исключительно мейнстрим, и из-за того, что в России никогда — при царе ли, при коммунистах ли, при демократах — не было ровного человеческого асфальта, и так будет до тех пор, наверное, пока нас не захватят наконец какие-нибудь инопланетяне.

В углу двора размазанным в измороси светом тускло горит желтая лампочка над спуском в «Поворот». Это подвал, бывший красный уголок, в котором до перестройки собирались ветераны-партаппаратчики и играли в свои стариковские партийные игры: вызывали на ковер управдома-татарина («Партбилет на стол!»), принимали резолюции по озеленению двора, составляли петиции в поддержку гнобимых иностранных коммунистов («Свободу Луису Корвалану!»), писали наверх доносы («Общественность найдет управу!») на дворовых гитаристов и непочтительных соседей, пили тайком от вздорных номенклатурных жен водку и дребезжаще исполняли «Варшавянку». Они занимались всей этой хуйней до конца восьмидесятых, пока не надоели всем хуже горькой редьки (а в особенности управдому-татарину, ставшему к тому времени начальником РЭУ и прямым потомком Чингисхана) и тут на радость новым районным властям откуда ни возьмись появился Юрий Митрофанович Алферов, который, не требуя ни копейки денег из жилых фондов, предложил организовать в подвале бесплатную детскую театрально-музыкальную студию, да еще и платить за аренду, с тем чтобы проводить там по вечерам бардовские концерты. Это было в духе времени, и ответственные работники немедля подписали с Алферовым договор, с великолепным равнодушием будущих рыночников и взяточников проигнорировав посыпавшиеся на них возмущенные петиции и грозные протесты членов ветеранской организации дома № 13, суливших чиновникам грядущие суровые кары вплоть до Колымы и расстрела… Подвал был облезл, вонюч и засявкан, но Алферов с по-перестроечному восторженными соратниками-бессребрениками отмыл его, отчистил, завез всю необходимую аппаратуру и затеял ремонт, по окончании которого действительно устроил там детскую театральную студию и в небольшом зале, где прежде раз в неделю гневно клеймили американский имперьялизм и раздавались проклятия в адрес волосатой молодежи, начали выступать барды, что до крайности удивило руководство, уже готовое закрыть глаза на стрип-бар с девочками или какой-нибудь клуб анусофилов под названием «Прямая кишка». Алферов был до такой степени толерантен, что даже оставил у входа бюст Ленина, ибо ветераны, несмотря ни на что, не оставляли подвал своим вниманием и частенько забредали туда, чтобы окинуть детище демократии суровым взглядом из-под косматых партийных бровей и побрюзжать в свое удовольствие («Иногда они возвращаются». Стивен Кинг). И, глядя на них, с молчаливого согласия абстинента Алферова надменно распивающих свои якобы фронтовые двести граммов, я вдруг понял однажды, что Россия — Страна Ветеранов, что у нас всегда будут ветераны чего-нибудь: после советских появятся афганские, потом чеченские, ветераны защиты Белого дома, штурма Белого дома, ветераны партийного строительства Единой России, ЛДПР, СПС, КПРФ и «Яблока», ветераны всего, чего только можно, погрязшие в своем ветеранстве как в болоте и не дающие выбраться оттуда остальным, потому что они всю свою жизнь обустраивали это болото для всех нас и одним им в нем барахтаться западло, а потому они до скончания веков будут водить расцвеченные флагами хороводы вокруг каких-нибудь памятников, служить напоминанием о наших горьких победах и неоднозначных свершениях и живым укором нашим внукам, очередным молодым реформаторам, если они решатся наконец закопать мощи Ильича (которые, как окажется, уже полвека как из папье-маше), узаконить проституцию (что низвергнет в пучину нищеты и отчаяния несколько миллионов борющихся с ней милиционеров) и легализировать марихуану (эта легализация, произведенная практически одновременно с Америкой, через двадцать лет после остальных государств — членов ООН, ибо Россия и США и тогда останутся двумя самыми ханжескими странами в мире, станет единственно действенной панацеей от повального пьянства, но окончательно разорит нашу державу, где водка к тому времени останется единственной ликвидной отечественной продукцией), чтобы за год до падения гигантского астероида превратить Россию из Страны Мемориалов в хотя бы отдаленное подобие Голландии, как то завещал нам Великий Петр…

Вода хлюпает у меня в ботинках, когда мы спускаемся по ступенькам, и я с отчаянием думаю, что теперь точно заболею. Простужусь и заболею. И все это за триста рублей. Проклятие!.. Ступени мокрые и скользкие, Вера зачем-то опять взяла меня под руку, и если она, по своему женскому обыкновению, сейчас навернется, то вниз покатимся мы оба, а тут лестница — костей не соберешь… Только этого мне не хватало. Я покрепче прижимаю Веру, что тотчас придает ее движениям неуместную игривость, и осторожно спускаю ее к двери. Тяжелая, обитая черным дерматином дверь. Пока еще никем не исполосованная. Я с трудом открываю ее и нас обдает жаркой духотой присутствия множества надышавших людей. После промозглой улицы это даже приятно. Невнятный шум, среди которого смутно различимы песня и громкий говор со стороны буфета, встречает нас.